Журнал «Человек. Культура. Город», 2007, №2 (42)
С. Галаганова «Николин день, что длится дольше века»
70-е годы позапрошлого века вошли в историю Первопрестольной как время «культа Рубинштейна». Причина – известная: «была и личность». О таких в старину говорили: «Господь поцеловал». Красавец, умница, известный пианист, композитор, разносторонне образованный человек, веселый, элегантный, обаятельный, он был всеобщим любимцем, душой общества. Только... только ведь никогда не верила наша Москва ни слезам, ни улыбкам, ни талантам. Ну да – создатель консерватории, так не музыкой же единой живы были москвичи. Своих музыкальных гениев народ чтил, но чтобы всем миром их векселя оплачивать! чтобы по консерваторскому директору дворники и разносчики рыдали, как дети малые! чтобы во всех храмах служили панихиды по человеку, который никогда в них не заходил! Вот и гадайте, потомки, с какой такой стати московский люд из легкомысленного «фортепьяниста» кумира себе сотворил...
Чтобы осознать истинное значение этого события для нашего города, необходимо сравнить доконсерваторскую Москву с доконсерваторским Петербургом. Вспомним, что еще до появления детища Антона Рубинштейна северная столица подарила России первых классиков русской музыки – М. И. Глинку и А. С. Даргомыжского. В Петербурге активно действовало Русское музыкальное общество, Балакиревский кружок («Могучая кучка») со своей Бесплатной музыкальной школой, Филармоническое общество, регулировавшее концертную жизнь столицы, достаточно организованное любительское музыкальное движение; в Петербурге издавался первый в России музыкально-театральный журнал, в котором публиковали свои статьи В. В. Стасов и А. Н. Серов. В Москве в это время не было ничего – она была музыкальным захолустьем. К музыке здесь относились исключительно как к увеселению; «в концерты» и «в оперу» ездили развлечься, посудачить, похвастаться нарядами, поэтому в залах стоял шум: публика опаздывала, переговаривалась, ходила «меж кресел по ногам» в буфетную и обратно. Исполнители не обижались: они отрабатывали жалованье. Бескультурье зала «гармонировало» с бескультурьем сцены – перешептыванием оркестрантов, вульгарно-показушной манерой пения, итальянскими сценическими псевдонимами. Если Антон Рубинштейн сажал древо музыкального образования в ухоженную, хорошо подготовленную почву, то его брату пришлось распахивать целину. Ему предстояло не просто наладить подготовку музыкантов-профессионалов в отдельно взятом городе, но и в корне изменить само отношение этого города к музыке, отучить от застарелых потребительских привычек, сломать вековой стереотип «несерьезности». На это обычно уходят многие десятилетия – Николай Григорьевич обошелся одним: уже к концу 1870-х годов Москва не уступала по уровню музыкальной культуры не только Петербургу, но и любому европейскому музыкальному центру (а кое в чем и превосходила их). Впервые в истории иностранные музыканты отправились в Москву не учить, а учиться – у Рубинштейна, у русских! Эта стремительная «культурная революция» была совершена под руководством одного-единственного человека. Очередной воин-одиночка в бескрайнем русском поле, очередной «двигатель истории». Да ведают потомки: в администраторы пошел не музыкант-неудачник, а первый виртуоз Европы! Звезда предпочла небесам грешную землю, избрав путь служения, путь музыкального просветительства – в ту пору еще не проторенный, сопряженный с непониманием и неблагодарностью. Такой выбор называется жертвой.
Уже в 1859 году 24-летним Рубинштейном было организовано московское отделение Русского музыкального общества, на следующий год создан первый московский профессиональный хор, проведен первый симфонический концерт РМО, а также открыты общедоступные музыкальные классы – фундамент будущей консерватории. Пройдет еще лет 10, и этот человек превратит консерваторию в сплоченную команду единомышленников, духовное братство самоотверженных энтузиастов. «Семейно-монастырский» консерваторский уклад предполагал беспрекословное подчинение строгому «отцу», деятельную взаимопомощь, решительное изгнание из «общины» лентяев, стяжателей, интриганов, амбициозных карьеристов.
К музыке Николай Григорьевич относился как к святыне и категорично требовал такого же отношения от других. Поэтому «монарший гнев», периодически обрушивавшийся на студенческие головы, переживался хоть и тяжело, но с пониманием: то был гнев верующего при виде поругания алтаря. «Как Вы посмели?!» – страшным шепотом вопрошал Рубинштейн нерадивого ученика, и тот чувствовал себя предателем-богоотступником. «Вон отсюда!» – кричал директор, распахивая дверь класса. Обращенный в позорное бегство знал: прощение он сможет заслужить лишь отличной подготовкой к следующему занятию. «А ведь недурно, не правда ли, господа?» – радостно спросит тогда Николай Григорьевич у класса, и вчерашний изгнанник превратится в покрасневшего от удовольствия триумфатора.
Н. Г. Рубинштейн не был ни ангелом, ни демоном (коими часто изображают его биографы); он был выдающейся личностью, человеком большого размаха с широкой, мятущейся душой, одним из тех, кому, как говорили в народе, «пределы не поставлены» и «удержу нет». Его жадная до жизни натура во всем стремилась в искусстве, делах, личной жизни. Он жил, как велит Евангелие, – одним днем, его трудами, заботами, радостями, не думая ни о доходах, ни о здоровье, ни о старости.
Зимой 1880/1881 годов у Рубинштейна резко обострился незалеченный в юности туберкулез. Произошел «обвал», которым часто кончаются подобные жизни. «Как коня, себя загнал», – скажет потом сквозь слезы его кучер. В начале марта врачи все-таки сумели настоять на поездке Николая Григорьевича в Ниццу. Но до Ниццы он доехать уже не смог – остановился в Париже. Врачебный консилиум признал состояние больного безнадежным. Н. Г. Рубинштейн умер 11(24) марта в возрасте 46 лет. Похоронили его в родной Москве. Его недолгую жизнь сравнивают с хрестоматийным фетовским огнем («что просиял над бездной мирозданья»), с пронесшейся над Москвой яркой кометой, со вспышкой молнии. Я бы сравнила ее со свечой, радостно, с веселым потрескиваньем сгоревшей перед святыми образами Музыки, России, Народа.