Впервые я познакомился с Московской консерваторией в 1937 году.

Пришёл с предложением – открыть для строителей Рыбинской ГЭС университет музыкальной культуры. Таких университетов тогда ещё у нас не было. С трепетом шагал я по длинным и узким коридорам консерватории, где за наглухо закрытыми дверями разучивали голоса будущие Неждановы и Шаляпины.

В просторном кабинете директора уже собрались те, кто должен был рассмотреть просьбу гидростроителей, — маленький худощавый Гольденвейзер, известный пианист и педагог; профессор Абрам Борисович Дьяков; Генрих Густавович Нейгауз; учёный секретарь консерватории Иван Иванович Любимов и случайно оказавшийся в Москве один из зачинателей советской скрипичной школы профессор Столярский, своеобразная достопримечательность Одессы, который взрастил Давида Ойстраха и многих других выдающихся музыкантов.

Волнуясь, несколько путано, я объяснил высокому собранию, какую цель ставит перед собою будущий университет. И хотя мне казалось, что я говорю о вещах возвышенных, упомянул, что все расходы по поездке в Рыбинск моя «фирма» берет на себя. Кто-то деловито произнес необычные в этой обстановке слова: смета, ассигнования, фонды…

Просьба гидростроителей была уважена: у них будет университет, и группа профессоров и студентов принимает над ним шефство. Тут же решили передать нам отлично отреставрированный беккеровский рояль — по тем временам огромная ценность.

Не без робости я выложил на стол привезённый мною тематический план будущих концертов–лекций. Замечу в скобках, что тогда нынешние ректоры вузов именовались директорами.

И здесь началось для меня самое трудное. Мне деликатно дали понять, что план составлен, мягко говоря, не совсем точно: он и не хронологический, потому что вслед за Чайковским стоял Глинка, а за Рахманиновым — Кавос, создатель первого варианта «Сусанина», — он и стилистически получился сумбурным, так как французское мешалось с русским, а итальянское — со скандинавским. Мягко улыбаясь мне (мол, ничего, не робей!), Абрам Борисович Дьяков предложил направить план «для доработки» на кафедру.

Вернулся я в Рыбинск, окрылённый успешным завершением моей миссии, и с тех пор связь с этим храмом музыки не прерывалась. Когда в разное время я приезжал сюда по делам, то, говоря военным языком, безошибочно ориентировался на местности и сразу попадал туда, куда было нужно.

Мне всегда доставляло большое удовольствие наблюдать, как пробегали мимо меня весёлые стайки мальчиков и девочек.

Помню: они ещё носили пионерские галстуки, но многие из них уже были известны всему музыкальному миру, как лауреаты международного конкурса в Брюсселе, инициатором которого была сама королева Елизавета. Все шесть первых мест заняли тогда наши юные скрипачи и пианисты, несмотря на то, что в составе жюри находились люди, не питавшие особых симпатий к стране Советов.

Тогда наши мальчики и девочки возвестили на весь свет, что есть такая — советская! — исполнительская школа, не схожая ни с одной другой, которая и сегодня остаётся недоступной для многих. Звание лауреатов получили тогда маленькая, с чёлочкой, Марина Козолупова, мечтательный и скромный Миша Фихтенгольц, и шустрый, налитой, словно мяч, Буся Гольдштейн, и тоненькая, черноглазая Роза Тамаркина...

Открытие нашего университета прошло торжественно. В первом концерте приняли участие студенты всех факультетов консерватории. За роялем (тем самым, реставрированным) сидел профессор Дьяков.

Концерт произвел фурор. Особенно запомнился мне студент Кашин, обладатель феноменального по силе и тембру баса. Когда он запел, в зале зазвенели стекла. А ведь был Кашин от природы тщедушен и невелик ростом. Предсказывали ему большое будущее.

Спустя много лет я вновь встретился с Кашиным. Он пел тогда в хоре Свешникова. Я слушал этого солиста, вспоминал зарю его музыкальной жизни, и мне казалось, что было это очень и очень давно. Кашинский голос как-то потускнел и ничем не выделялся.

— Что случилось? — спросил я.

Кашин с грустной усмешкой щелкнул пальцем по горлу: дескать, сгубила окаянная «горькая»...

Первый концерт на будущей ГЭС завершился катанием по Волге. Мы постарались обставить прогулку как можно лучше. С нами поехали фотокорреспонденты, кинорепортёры, журналисты. Для разнообразия кто-то из наших решил показать гостям «уникумы» — Феликса Павловича Кравеца, бывшего ещё при Керенском чиновником министерства путей сообщения, и бывшего барона Остен–Сакена, известного в своё время лошадника–любителя и очень богатого человека. Оба они работали на строительстве гидростанции: первый — начальником транспортного отдела, второй — начальником конного двора.

И — неплохо работали! Ибо: такова жизнь, как сказали бы французы...

Экскурсию возглавлял сам Абрам Борисович Дьяков, тогдашний заместитель директора консерватории. Чувствовал он себя в поездке превосходно, был, как и всегда, общителен, прост, на шутку отзывался шуткой, либо с азартом спорил со студентами.

И вдруг — тревога: человек за бортом!

Что такое? Что случилось?..

Катер резко затормозил. В воду полетели спасательные круги. Со всех сторон что-то кричали, показывая руками.

Через минуту речники вытаскивали из воды... профессора Дьякова. Он отплевывался и виновато улыбался, словно напроказивший школьник. Оказывается, этот неугомонный человек с кем-то держал пари, что бросится в воду вот так, как есть, в одежде.

– И чего всполошились? – недоуменно пожимал он плечами, с которых стекала вода.

Пока в машинном отделении просушивалась его одежда, профессора облачали в робу. В ней и сфотографировали. Абрам Борисович лихо глядел в объектив и был похож на заправского моряка.

Вот таким неуёмным, жизнерадостным и был всегда Дьяков, всеобщий консерваторский любимец. Авторитетом он пользовался непререкаемым, шли к нему с открытой душой по всякому делу, и каждый видел в этом скромном и целомудренном человеке как бы свою собственную совесть.

Выступления, которые оплачивались, Абрама Борисовича вовсе не интересовали. Но если ему говорили, что где-то надо устроить концерт «за так», он безоговорочно соглашался и тотчас начинал подбирать группу, убеждая каждого в необходимости принять участие.

Дьякова хорошо знали в Москве — и в Центральном доме работников искусств, и в ЦК профсоюза, и никто не сомневался, что если потребуется шефская поездка, скажем, на Северный полюс, то она, безусловно, состоится, коль за это возьмется Абрам Борисович.

Внешне он выглядел куда плоше своих студентов. Те, бывало, особенно лауреаты, щеголяли в дорогих заморских костюмах, но Абрам Борисович носил неизменные тупоносые ботинки на резиновом ходу. Когда приходилось выезжать за рубеж, он все свои деньги раздавал студентам, либо тратил на ноты и книги.

В тот день, когда мы прогуливались по Волге на катере, Дьяков остановил меня на палубе и, отведя в сторону, смущенно теребя свои пышные вьющиеся волосы, поинтересовался: не помогу ли я ему осуществить одну деликатную операцию так, чтобы никто не узнал о ней.

Выяснилось, что среди питомцев Дьякова есть вокалист Д., человек весьма нуждающийся, но самолюбивый и гордый. Так вот, нельзя ли с чьей-либо помощью незаметно сунуть ему в карман триста рублей. И профессор, заговорщицки оглядываясь, показал пачку денег.

В тех краях, где мы тогда находились, таких «специалистов» можно было найти без труда, но я всё же предложил провести операцию своими силами.

В ту ночь бедный Абрам Борисович почти не сомкнул глаз. Выходя из комнаты, где нас поместили, будто бы покурить, он положил деньги студенту в карман его пальто.

Д., конечно, догадался, кто был его благодетель.

Вечером того же дня консерваторцы уезжали в Москву. На вокзале Д. подчёркнуто тепло простился со мною, а через пять минут после отхода поезда я обнаружил во внутреннем кармане пиджака триста рублей и записочку с благодарностью.

Через несколько дней мне снова пришлось быть в Москве, и, разумеется, я первым долгом направился в консерваторию к Дьякову. Поймал его в коридоре. Озабоченно почёсывая подбородок, профессор сообщил, что с ним происходят странные вещи: неожиданно он получил от кого-то благодарственную записочку и не может понять — за что его благодарят.

— Дорогой профессор! — вздохнул я. — Такая же странность произошла и со мной: вот такая же записочка и к ней — деньги.

И показал пачку, которую прихватил с собою, чтобы вернуть по назначению.

Стоя в коридоре, мы придумывали, как всё же помочь этому Д.

Внезапно Дьяков тронул меня за рукав:

— Видите этого паренька?

Паренёк был долговязый, с длинными руками, которые явно ему мешали. Профессор подозвал его.

— Познакомьтесь!

— Слава... — вежливо представился студент, переступая с ноги на ногу, и также вежливо попросил:

— Разрешите пройти в столовую?

Когда он скрылся за поворотом, Дьяков сказал:

— Хотите войти в историю?

— Если не скандальную, то с удовольствием! — пошутил я.

— Устройте ему первый самостоятельный концерт. Он — будущая знаменитость!..

Вероятно, и теперь в Рыбинском городском музее хранится афиша, извещавшая о первом сольном выступлении студента Московской консерватории Святослава Рихтера...

После разговора с Дьяковым я побывал на занятиях у Нейгауза.

Рихтер играл «Аппассионату», которую так любил Ленин, играл превосходно, свободно, как зрелый и вдохновенный мастер.

Кем стал бывший студент, ныне известно всему миру. А Дьяков Абрам Борисович в первые же дни Великой Отечественной войны вступил в народное ополчение, в одном из боев попал в плен и погиб.